За истину в суде присяжных нужно бороться. Вернее, в суде присяжных надо бороться даже не за саму истину, а за попытку ее донести. В этом случае включается механизм права и его применения.

Мы должны оговориться: по нашему мнению, задача ученого в области уголовного процесса заключается не только в изучении действительности, но и в создании тех или других юридических положений, могущих обеспечить исследование истины. <…> Так, если действительность не обеспечивает правильного исследования истины, то наука имеет полное право и обязанность указать начала, более отвечающие требованиям правосудия.
Л. Е. Владимиров

Несколько соображений об институте судебной истины. В риторике о понимании истины как некоего ценностного идеала существуют несколько точек зрения. При кажущейся их полярности на деле они практически идентичны. Каждая из них являет собой относительно тождественные суждения разных по уровню, но одинаковых по содержанию представлений о том, какая истина является краеугольным камнем уголовного судопроизводства. Причина подобных суждений кроется, прежде всего, в особенностях человеческого сознания, стремящегося к познанию объективно существующих закономерностей, но между тем всегда по-своему их воспринимающих и толкующих.

Бытует мнение, что заинтересованность в установлении так называемой объективной истины — это удел органов обвинения или суда, которые нередко стремлениями к ее достижению подменяют банальные профессиональные интересы. Нужно отметить, что и адвокаты также не лишены иллюзий относительно идеи об истине как безусловном Абсолюте, стремление к которому подогревается их собственными представлениями о справедливости и необходимости должного осуществления процессуальной функции.

Отказ от истины для участника доказывания означает полную потерю надежды на способность к познанию окружающего мира. Это признание в своем бессилии перед лицом неуправляемой действительности. Субъект доказывания этого допустить не может, поэтому и цепляется за концепцию истины как единственно доступное средство противостояния пугающей неизвестности. Вера в достижение истины лежит на уровне бессознательного.

Все рассуждения в профессиональном сообществе о том, нужна ли истина, даже при первичной потребности в дискуссии и желании слышать полярные мнения, допускающие альтернативную точку зрения о ее возможной ненужности, в итоге все равно сведутся к выводу о том, что отсутствие у субъекта стремления к достижению истины — безнравственно. И в дальнейшем абсолютно не важно, что стоит за желанием эту истину познать — деньги ли, профессиональная корпоративность, карьерный интерес или моральный долг. Отсюда мы встречаем и разные виды истин — объективную, формальную, договорную, истину, являющуюся результатом судоговорения, истину, вытекающую из полного и всестороннего исследования обстоятельств дела и пр. и пр. Выходит, что истина, во многом, это вопрос веры. В противном случае все таинство судопроизводства теряет смысл. Однако вера — категория нравственная, сложно поддающаяся анализу, тогда как право придумали люди.

Почему в России суды присяжных не пользуются большой популярностью и доверием? Ответ на этот вопрос следует рассмотреть через призму концепции истины. Понятно, что выбор суда присяжных происходит в большей степени по авторитетному совету адвоката, мнению которого доверяет лицо, преследуемое правоохранительными органами. Практика показывает, что адвокаты, которые уже участвовали в процессах с присяжными и проиграли, не особенно стремятся к таким судебным заседаниям вновь. Они знают: вопрос веры, который действует в обычных судах, здесь не помогает, потому как за истину в суде присяжных нужно бороться. Вернее, даже не за саму истину, а за попытку ее донести. В этом случае включается уже иной механизм — права и его применения.

Можно без преувеличения признать, что доказывание в суде присяжных — это непрерывная борьба за факты, которые профессиональные участники процесса хотят донести до сведения присяжных заседателей. Несмотря на наличие в УПК РФ ст. 335, которая в чрезвычайно абстрактной форме регламентирует процессуальные основы доказывания в суде присяжных, в практике давно сложились свои правила «игры», диктующие границы доказательственной активности участников судебного заседания. Их различие в разных регионах несущественно, однако проведенные нами исследования показали, что там, где суды присяжных появились раньше и функционируют уже длительное время (начиная с середины 90-х годов), такие ограничения являются более жесткими, нежели в тех субъектах РФ, в которых присяжные осуществляют правосудие еще непродолжительный период времени (2003—2005 гг.). Отнесение многих обстоятельств по делу к вопросам факта или права чаще всего происходит искусственно, следуя уже укоренившейся в судах моде на «шаблонное» доказывание. В этом смысле председательствующие нередко действуют по принципу «лучше запретить, чем разрешить», опасаясь отмены приговора, вынесенного после столь длительной и затратной во всех смыслах судебной процедуры. Сказанное отнюдь не означает, что такие ограничения распространяются лишь на сторону защиты, а председательствующий и присяжные «играют по правилам», установленным органами обвинения, монополизировавшими, в хорошем смысле, процессуальные нормы о распределении бремени доказывания. Представленные в ущемленном виде механизмы судебной состязательности, порой срабатывают. Их «работа» чаще проявляется в возможностях влиять на познавательную сферу присяжных разными способами и отмежевывать разнообразные процессуальные «фильтры», установленные законом и сложившейся судебной практикой, которая, как известно, в России не прецедент, но силу имеет.

Исследования российской современной модели суда присяжных, корень которой произрастает из общих основ уголовного процесса и которая вобрала в себя как положительные, так и негативные аспекты отечественного судоустройства, показали, насколько сильны ограничения, не позволяющие сторонам прибегать к различным методам воздействия на присяжных.

Проблема процессуальных «фильтров» сложна. Она не может быть расценена как однозначно положительное или негативное явление. Она связана с деятельностью председательствующего, самостоятельно определяющего границы исследования тех или иных фактов в целях: 1) блокирования допуска присяжных к заведомо недопустимым и (или) не относящимся к делу фактам; 2) ограждения присяжных от любой информации, которая способна оказать на них негативное воздействие, включая сведения, отрицательно характеризующие подсудимого. Такая деятельность предписана законом и не нуждается в дальнейших пояснениях. Существует, собственно, еще один аспект, который в практике рассмотрения дел в суде присяжных приобретает важнейшее значение. Он касается так называемой «фильтрации» поступившей к председательствующему информации через призму ее: а) востребованности у присяжных; б) возможности помешать нормальному ходу мышления у коллегии; в) способности вызвать у присяжных обоснованные сомнения.

Таким образом, приведенные выше предпосылки возникновения процессуальных «фильтров» позволяют разделить последние на легальные и полулегальные, что, в свою очередь, может свидетельствовать о допустимых и недопустимых попытках ограничить судебную состязательность. Их анализ не может быть произведен в отрыве от доказательственной деятельности сторон обвинения и защиты в суде присяжных.

Массив проблем, исследование которых связано с поиском возможностей по преодолению процессуальных «фильтров», требует хотя бы поверхностного их освещения в контексте применения в суде специальных знаний. Шансы профессиональных юристов и присяжных здесь абсолютно равны — ни те, ни другие подробно в специальных вопросах не разбираются, а иногда последние могут находиться даже в более выигрышном положении, имея соответствующее образование. Тезис о том, что присяжные в большей степени склонны к сомнениям, нежели профессиональные судьи, подтверждается сравнительным анализом практики по рассмотрению дел с присяжными и без. Зная это, председательствующие стараются оградить присяжных от любых подобных сомнений, иногда действуя во вред интересам правосудия. На веру принимаются многие, даже очень сомнительные доводы экспертов, обоснованность избранной методики отходит на второй план, а вести речь об экспертных ошибках в российском суде как-то не принято. Потому как шаблонный довод о том, что «эксперт работает в государственном учреждении, имеет высшее образование и стаж работы по определенной специальности n-ое количество лет», представляется многим председательствующим более убедительным, чем «рецензия» авторитетного специалиста, о приобщении которой ходатайствует сторона защиты. Итак.

1. Первая проблема, которая сразу бросается в глаза в ходе изучения судебной практики — это «размытость» границ, очерчивающих перечень вопросов, выведенных из полномочий присяжных заседателей. В который раз подчеркну влияние судейского убеждения на предмет судебного разбирательства, рамки которого зависят и от субъективных факторов, таких как судейский профессионализм и правовое мышление, нередко отягощенное квазинормативистским пониманием закона. Кстати, широкое толкование норм УПК РФ, в частности ст. 335, посвященной правовому регулированию доказывания в суде присяжных, присуще не только судьям, но и государственным обвинителям.

2. В числе второго отрицательного фактора целесообразно назвать довольно распространенную в экспертной деятельности ситуацию производства экспертиз по материалам дел. Возьмем, к примеру, судебно-медицинские исследования. Дело в том, что первая проведенная по делу экспертиза в очень редких случаях устраивает следствие или представителей государственного обвинения. Нужно понимать, что речь идет о сложных уголовных делах, доказывание которых не ограничивается использованием одного или двух процессуальных средств. В случае производства первой судебно-медицинской экспертизы эксперт или эксперты работают непосредственно с трупом, который впоследствии подлежит захоронению. Эксгумация — явление редкое в судебно-следственной практике. Вторая и последующие судебно-медицинские исследования проводятся на основе анализа томов уголовного дела, в особенности таких документов, как заключение предыдущей экспертизы, протоколы допроса обвиняемых, экспертов и т. п. Государственные обвинители не заостряют внимание присяжных на таких деталях, как объекты экспертного исследования, вернее разница между ними. Так, присяжные редко получают внятную информацию о том, в каких случаях эксперты работали с трупом, а в каких с материалами дела. Различия в профессионализме адвокатов также нередко приводят к умолчанию об этих важнейших для оценки достоверности заключения обстоятельств. Как итог, присяжные оценивают каждое заключение эксперта интуитивно, абсолютно не понимая, как появилось «на свет» это доказательство. В этом случае искусственно вылетает звено цепочки одного из этапов доказывания — доказательства не оцениваются отдельно, а сразу в совокупности. Подобное, несомненно, приводит к нарушению логики доказывания и создает препятствия для оценки доказательств присяжными.

3. Ссылаясь на то, что присяжные устанавливают факты, председательствующие распространяют данный императив на исследование экспертиз. Отсюда и порочная практика проведения в судах присяжных «репетиционных» допросов экспертов, а также блокирования любой информации о примененной экспертом методике. Утратила ли она актуальность, соответствует ли действующим нормативным актам или достижениям науки и практики? — все эти вопросы, на взгляд профессиональных судей, присяжных волновать не должны. Иногда адвокаты, которым запретили высказываться о надежности или точности экспертной методики, делают попытки (в основном, безуспешные) в прениях донести до присяжных хотя бы часть «запрещенной» информации. Помогает ли это присяжным? Скорее — запутывает.

О том, что представление доказательств и их исследование — понятия различающиеся, известно. Когда суду присяжных представляются «живые» свидетельства, могут ли присяжные их исследовать? Да, они могут рассматривать свидетеля, изучать его лицо, мимику, жесты, следить за переменами интонации. Одним словом, самостоятельно оценивать достоверность доказательства. Но могут ли присяжные оценить достоверность экспертного заключения, зачитанного вслух прокурором или адвокатом? Принять на веру или нет — да, оценить — вряд ли. Для этого и существует состязательный процесс со своей идеей не просто констатации прав, а возможностью в любой момент таким правом воспользоваться. Это возможность представить равнозначный аргумент. Не в смысле слова, а в смысле действия. При представлении присяжным заключений судебно-медицинских экспертиз коллизия научных мнений — явление не совсем положительное. Однако еще хуже, когда присяжным об этой коллизии ничего не известно, а те редкие отголоски, которые доносятся до них в ходе допроса или в прениях, вряд ли воспринимаются ими серьезно, а чаще просто пропускаются мимо ушей. Вот почему присяжные должны присутствовать при научном споре, слышать научные мнения не от адвокатов, а от самих экспертов. «Битва авторитетов» для них важнее, чем умелое проговаривание специальных терминов адвокатом или прокурором. Если этого нет, о подлинной состязательности не может быть и речи. В свое время профессор Л. Е. Владимиров называл это «отобранием экспертизы на суде», полагая, что публичная экспертиза обладает явным преимуществом перед иными формами изложения специальных знаний, особенно письменными, так как «письменные заключения экспертов редко имеют научное достоинство, составляются рутинно, однообразно, небрежно, без достаточной мотивировки. На письме эксперту гораздо легче скрыть недостатки своей экспертизы и небрежность в изучении дела» ¹. «Отобрание экспертизы на суде» не есть лишь допрос эксперта сторонами. Это предоставленное защите или обвинению право привлекать в судебный процесс сведущих лиц, с тем чтобы они также имели возможность задать вопросы эксперту или высказать свое суждение о качестве проведенного исследования. Одним словом, научно ему возразить.

Во время судебного процесса по обвинению С. и Н. в убийстве присяжные заседатели de facto были устранены от исследования экспертных заключений. На взгляд адвоката, осуществлявшего защиту Н., «слабым местом» в доказательственной базе обвинения выступили две судебно-медицинские экспертизы. Первичная экспертиза, произведенная единолично, установила нижнюю и верхнюю границы, как 24 и 30 часов, то есть определила, что смерть потерпевшей наступила более чем за 24 часа до момента фиксации трупных явлений. Однако данный вывод противоречил версии следствия, так как нарушал временной фактор в механизме совершения убийства. Тогда следствие назначило комиссионную судебно-медицинскую экспертизу, выводы которой обосновывали версию органов обвинения и определили минимальную границу в 18 часов, а максимальную в 26. В ходе допроса эксперта адвокат указал на многочисленные нарушения, которые были допущены при осмотре трупа и производстве данной экспертизы.

Государственному обвинителю не оставалось ничего другого, как заявить ходатайство о назначении повторной комиссионной судебно-медицинской экспертизы. Повторная комиссионная экспертиза, вывод которой не сильно отличался от вывода первичной комиссионной экспертизы, вызвала у адвоката множество вопросов. По инициативе государственного обвинителя в судебное заседание был приглашен эксперт, участвовавший в ее проведении. Адвокат заявил встречное ходатайство о допросе в присутствии присяжных заседателей (параллельно с допросом эксперта, вызванного по инициативе обвинения) двух докторов медицинских наук. Как пояснил адвокат суду, допрос специалистов необходим для оказания стороне защиты помощи в постановке вопросов экспертам. Так как специалисты находились в здании суда, государственный обвинитель не возражал против допроса, но высказал опасения, что вопросы, которые будут составлять существо их показаний, коснутся методики производства экспертизы. Поэтому, по мнению прокурора, специалисты должны быть допрошены в отсутствие присяжных заседателей.

В ходе допроса специалистов (без присяжных) адвокатом выяснилось, что при производстве повторной экспертизы эксперты не учли исключительно важное обстоятельство — труп при обнаружении был накрыт одеялом. Специалисты пояснили, что наличие на теле одеяла является существенным фактором при использовании указанной в заключении методики — номограмм Хенссге. В этом случае обязательно должен применяться поправочный коэффициент, который в числовом значении выражается как 2, то есть масса тела трупа должна быть умножена на 2. Председательствующий поинтересовался у специалиста, не считает ли он, что эксперты применили неправильную методику. Специалист ответил на вопрос отрицательно, отметив, что выбранная экспертом методика установления ДНС с использование номограмм Хенссге является одной из самых точных.

Суд постановил в ходатайстве защиты о допросе специалистов в присутствии присяжных заседателей отказать. Из протокола судебного заседания: «Как следует из доводов адвоката К. в обоснование ходатайства, он ставит под сомнение методику проведения экспертизы. Это не входит в компетенцию присяжных заседателей. Специалисты П. и Д. поставили под сомнение обоснованность примененных при производстве экспертизы методик и компетентность экспертов, что по закону является основанием для отвода экспертов, а в случае удовлетворения отвода эксперту заключение экспертизы может оцениваться с точки зрения допустимости. Вопросы допустимости доказательств разрешаются в отсутствие присяжных заседателей. Кроме того, в ходе допроса и эксперты, и специалисты используют многочисленные профессиональные термины, что может ввести коллегию присяжных в заблуждение. Специалисты участия в произведенной экспертизе не принимали, а их суждения фактически являются оценкой экспертизы, что не входит в компетенцию специалиста. Защита может использовать полученные от специалистов знания в ходе последующего допроса экспертов».

Конечно, подобная «логика» председательствующего недопустима. В ней усматриваются лишение подсудимого права на защиту, а также неуважение к уголовно-процессуальному закону (присяжные исключаются из числа субъектов оценки доказательств; подменяются понятия некомпетентности эксперта и необоснованности его заключения), который наделяет фигуру специалиста соответствующим процессуальным статусом, что проявляется в абсурдности фразы о «введении коллегии присяжных в заблуждение». Бросается в глаза смешение председательствующим таких понятий, как «некомпетентность эксперта» и «неполнота исследования», которая, «может выражаться: в неполном выявлении существенных признаков объекта; в использовании не всех известных эксперту методов исследования; в игнорировании тех или иных свойств объектов или их взаимозависимости; в пренебрежении правилами и условиями применения методик экспертного исследования и технических средств» ².

Прокурор огласил перед присяжными заключения всех имеющихся в деле судебно-медицинских экспертиз, затем перешел к допросу эксперта. Большинство вопросов, заданных государственным обвинителем, носили абстрактный характер и содержали требования к разъяснению специальных терминов, как-то: «гистологические препараты», «тупые предметы», «тяжкий вред здоровью» и т. п. По сути, присяжные прослушали лекцию по теории судебной медицины. В самом конце допроса обвинитель, не заостряя внимания на цифрах, осторожно поинтересовался, с чем связана разница в установлении давности наступления смерти при проведении различных экспертиз. Эксперт пояснил, что предыдущие экспертизы не учли все факторы и информативные признаки, влияющие на определение давности наступления смерти. Присяжные не знали, о каких информативных признаках идет речь. Никто им это понятие не расшифровал. В итоге, присяжные признали подсудимых виновными и не заслуживающими снисхождения.

Средства, применяемые в борьбе за истину, не всегда оправданны. В отдельных случаях создание процессуального «фильтра» происходит искусственно и является следствием неверно избранной судебной тактики. Подобное объясняется психологической установкой субъекта доказывания и связано с так называемым феноменом «замкнутого круга», когда существующая на уровне бессознательного вера в истину побуждает субъекта доказывания к активным действиям, но она же, порой, является и первопричиной допущенных тактических ошибок. Этим «грешат» все субъекты доказывания, но чаще — защитники.

Вряд ли многие адвокаты, осуществляя активную защиту, всерьез задумывались о пагубности заявления большого количества ходатайств о признании доказательств недопустимыми. Примечательно, что многие защитники, представляя себя некими «санитарами» уголовного дела, действительно думают, что таким образом они ограждают присяжных от ненужной информации, способствуют вынесению справедливого вердикта. Верна ли такая тактика? Поведение адвокатов, которые буквально заваливают суд своими ходатайствами о недопустимости доказательств, не редкость и в обычных судах. Подчас такие длинные многостраничные заявления, где допустимость переплетается с достоверностью, часами зачитываются в заседаниях представителями защиты. Вообще, такая тактика весьма прозаична и объясняется стремлением адвокатов сохранить и продублировать для вышестоящей инстанции свою оценку деятельности следствия в надежде, что апелляционная (кассационная) инстанция обратит внимание на нарушения и учтет это при вынесении решения. Нечасто защитники действительно рассчитывают на то, что суд удовлетворит такие ходатайства. Их задача — дать негативную оценку деятельности следствия, поставить под сомнение обоснованность выдвинутых обвинений и максимально донести свою позицию до вышестоящей инстанции. Но в суде присяжных такая тактика может оказаться ошибочной.

Несколько лет назад в одном из центральных российских городов проходил резонансный судебный процесс. Подсудимый — бывший федеральный судья К., который, по версии следствия, убил свою бывшую жену, а тело сжег. В судебном разбирательстве судья по ходатайству защиты исключил из материалов протокол осмотра места происшествия со схемой и фототаблицей, который явился единственным носителем первоначальных сведений: состояние трупа в момент обнаружения, особенности одежды, обстановка на месте происшествия и прилегающей территории и др.

Следует понять, чего же лишились присяжные, когда им не представили данный протокол?

1. Возможно, присяжные не узнали, что вменяется подсудимому К. Конечно, абсурд. Присяжные в подробностях знали об обстоятельствах обнаружения трупа, хотя бы из показаний свидетеля, которого допрашивали органы обвинения.

2. Присяжные не увидели обезображенный труп. Случаи, когда коллегии присяжных представляются для обозрения фотографии убитых — большая редкость. В данном деле не может быть никаких сомнений, что председательствующий запретит показывать присяжным такие фотографии. Впоследствии данная догадка подтвердилась, когда председательствующий отказал стороне обвинения в демонстрации присяжным фототаблицы, являющейся приложением к заключению судебно-медицинской экспертизы, мотивировав это стремлением оградить присяжных от сильных эмоциональных воздействий.

3. Вероятно, присяжные не узнали, какие из предметов одежды сохранились на трупе. Не верно, так как выемку одежды следователь проводил в морге. К тому же, протокол опознания трупа также содержал данные об одежде, украшениях и т. д. Вряд ли можно было ожидать, что их тоже исключат из материалов дела.

4. Присяжные не знали о характере обнаруженных у трупа колото-резаных и термических повреждений. Конечно, абсурд. Сохранение заключений судебно-медицинских экспертиз — стратегия обвинения, не догадаться о которой в представленной ситуации юристу просто невозможно.

Теперь посмотрим, чего же лишилась сторона защиты, по ходатайству которой из дела был исключен протокол осмотра места происшествия со схемой и фототаблицей? Тем более что на протяжении всего судебного процесса сторона защиты последовательно обосновывала версию о фальсификационной деятельности следствия, выразившейся в создании новых, заведомо ложных доказательств.

1) В ходе осмотра места происшествия был обнаружен фрагмент полимерного материала. Из заключения судебно-медицинской экспертизы следует, что фрагмент был спаян с фрагментом штанины, экспертом изъят и отдан следователю. Следствие признало фрагмент сгоревшими остатками канистры, которые К., по мнению обвинения, покупал на автозаправочной станции незадолго до убийства с целью сокрытия следов преступления.

2) В судебном заседании эксперт подтвердил данное обстоятельство, однако показать место спаивания на фрагментах одежды и ответить на вопрос, почему на данных фрагментах нет ничего указывающего на место спаивания, и почему на полимерном материале отсутствуют следы спаивания, не смог.

3) При осмотре фрагмента полимерного материала в суде (без участия присяжных заседателей) было визуально установлено, что поверхность последнего покрыта спаянными ветками и листвой, и ничего похожего на следы спаивания с тканью ни поверхность, ни грани полимерного материала не имеют.

4) Опираясь на данные обстоятельства, сторона защиты выдвинула несколько частных версий, основная среди них следующая. Экспертиза проведена по фрагменту пластмассы, не имеющему никакого отношения к трупу. При этом на фотографии однозначно видно, что расположен фрагмент на траве в двух метрах от трупа и соединяться с ним не мог.

5) Адвокаты заявили ходатайство о вызове в суде следователя, проводившего осмотр места происшествия и трупа, когда был обнаружен предполагаемый фрагмент пластиковой канистры. Тот ответил, что не помнит, был фрагмент канистры припаян к штанине трупа или нет.

6) Следуя заявленной логике, адвокаты заявили ходатайство о вызове в судебное заседание специалиста, проводившего фотографирование, чтобы вместе с ним произвести осмотр диска с записью осмотра места происшествия. Основной вопрос, который интересовал защиту, был сформулирован следующим образом: «Есть ли среди 18 фотографий (указаны номера), хотя бы одна, где к остаткам штанин прикреплен фрагмент пластмассы красного цвета?» Специалист ответил, что предмет находился на расстоянии от тела. На вопрос: «На фотографиях (указаны номера) имеются ли изображения фрагмента красного цвета?» последовал ответ: «Я не видел на месте происшествия предмет красного цвета».

7) Адвокаты подсудимого заявили ходатайство о признании в качестве допустимого доказательства диск с изображением места происшествия и фототаблицы. По мнению защиты, диск с изображениями и фототаблица к протоколу осмотра места происшествия должны быть признаны иными документами на основании ст. 84 УПК РФ. Представитель защиты напомнил, что основанием для исключения протокола осмотра места происшествия послужило то, что понятые не принимали участие при осмотре места происшествия. Но этим понятым, пояснил также защитник, не предъявлялись фототаблица и диск с записями, да и не должны были предъявляться. Также адвокат сослался на ранее приобщенную к делу по ходатайству обвинения карту выезда эксперта на место происшествия (в качестве иного документа), которая была изготовлена не на месте происшествия, хотя отражала характерные особенности трупа на месте его обнаружения. Постановлением председательствующего защите было отказано в удовлетворении ходатайства со следующей формулировкой: «В силу того, что протокол осмотра места происшествия был признан недопустимым доказательством, а фототаблица и диск с записями являются его составными частями, то они не могут быть использованы для доказывания любого из обстоятельств уголовного дела. Зафиксированная с помощью фотоаппарата обстановка места происшествия в отсутствие понятых не отвечает критерию допустимости, поэтому они не могут быть использованы в качестве доказательств. В этой связи ходатайство стороны защиты необоснованно и удовлетворению не подлежит».

8) В итоге, фрагмент полимерного материала, обнаруженный на месте происшествия, все-таки был представлен присяжным заседателям в качестве вещественного доказательства, обосновывающего версию органов обвинения о криминалистическом механизме убийства, совершение которого вменялось в вину К.

9) Сторона защиты потеряла «весомое» доказательство, позволяющее обосновать перед присяжными их довод относительно фальсификации органами следствия доказательственной базы.